Собственно, само желание смерти уже было неким действием. Оно подталкивало, гнало вперед. Чтобы умереть, нужно было для начала встать, подняться на ноги, пойти на кухню, найти там острый нож и быстрым, резким движением перерезать себе вены — или, если хватит мужества, вонзить лезвие ножа себе в грудь…

Джин вдруг представила, как тягучие, темные капли ее венозной крови орошают стены красной комнаты, превращаясь в удивительный багровый солнечный свет — совсем как тот, что расплескался вдоль стен в тот странный первый день…

Она ясно и отчетливо представила себе это багровое марево. Оно ведь так поразило ее в первый момент знакомства с квартирой, что Джин сразу решила остаться здесь навсегда. Это странное чувство-предчувствие — капли ее собственной крови на стенах — вдруг подарило ей такие легкость и спокойствие, что, не сумев совладать с ними, Джин села на пол.

Прямо перед ней, задевая ее подолом белого длинного одеяния, неподвижно стояла женская фигура — беззвучное изваяние, воплощение страха и ужаса.

Руки женщины были подняты к груди. Джин вдруг показалось, что она держит маленького ребенка. Приглядевшись пристальнее, она увидела, что так на самом деле и есть. Это был тот самый ребенок, чей тоскливый плач наводил на Джин мысли о смерти — эту своеобразную порчу, которую человек, в сущности, наводит на себя сам.

Теперь в комнате царила тишина. Но эта тишина ужасала больше, чем крик. Джин застыла, потом резко задергалась, будто паук, и отползла назад. Она пыталась отодвинуться от этого жуткого изваяния, оторвать от себя это клеймо, эту печать смерти. Изваяние будто застыло в вечности, где не существует движения — только мертвенный покой.

Руки женщины шевельнулись. Джин поняла, что страшная фигура укачивает молчащего ребенка, словно пребывая вместе с ним в безграничных пространствах давно ушедших миров.

Зубы Джин выбивали барабанную дробь. Они ударялись друг о друга с таким отвратительным стуком, что ее буквально стало тошнить. Ей хотелось кричать, но она не могла этого сделать. Крик застрял в горле тугим комком, парализовал горло, будто превратившись в пучок окровавленных обнаженных нервов.

Затем раздался шорох. Это шуршал подол длинного одеяния страшной женщины, что беззвучно и прямо двигалась в сторону Джин, которой захотелось стать невидимой, и эта глупая мысль вдруг придала ей уверенности.

С трудом перекатившись по полу, Джин осторожно поднялась на ноги. Она серьезно опасалась того, что нормальный человеческий рассудок больше никогда не вернется к ней. Однако все происходящее с ней — все это безумие, утопившее ее разум в вязком тягучем болоте ужаса и скорби — было слишком реальным. Джин не могла понять, почему ее охватывают то ужас, то скорбь…

Скорбь, между тем, словно разливалась в воздухе, и Джин чувствовала на губах ее отпечаток как реально осязаемый предмет, похожий, к примеру, на вбитый в живую плоть и причиняющий адскую боль гвоздь.

Фигура раскинула руки. Младенца в них больше не было. Отчетливо, с ужасающей ясностью Джин видела старые сморщенные пальцы, покрытые желтоватой, как пергамент, кожей. Джин стало жутко до такой степени, что ее зубы сами по себе перестали стучать.

Раскинув руки в стороны, фигура остановилась прямо напротив Джин, и вдруг…

Утробный вой вырвался из груди чудовища. Фигура взмыла вверх. Полы ее длинного одеяния разметались, словно по ветру, на миг укрыв всю комнату и превратив ее в единое целое кошмара — в обжигающий источник вечной непрекращающейся боли.

Джин хотела завопить, но не смогла. Женская фигура неподвижно застыла в воздухе. Руки ее были вытянуты в сторону. Джин вдруг отчетливо увидела ее лицо. Это было лицо из древнего мира, познавшего всю человеческую скорбь. Это было лицо со следами всех бессмысленных человеческих поступков, лицо, сотканное из неверия и глупости, калечащих человеческие жизни. Это было лицо из прошлого, которое давит на плечи человека, как чугунная плита. Это было лицо, словно незаживающая рана, которая, широко открываясь, кровоточит все сильнее и сильнее и затапливает черной воспаленной кровью все вокруг.

Джин застыла в неподвижности. Краем ускользающего сознания она отчетливо видела, как изо рта существа, из раскаленной разверстой темной пасти вырывается сноп темного дыма и расползается кругом… Черный дым будто раздвигал стертые до крови губы существа — раздвигал как рану. В этом крике слышались отзвуки страданий всех веков, словно эта жуткая тень была их невольным свидетелем.

У ужасающего существа не было глаз. Вместо них в сухих провалах пустых глазниц бушевало яростное адское пламя — оно приближалось. Когти чудовища — черные, с запекшейся кровью — вдруг сомкнулись на горле Джин, перекрыв воздух, прошлое, будущее…

Джин падала, захлебываясь кровью и болью, — крови и боли становилось все больше. Тьма была готова поглотить ее без остатка…

— Евгения… Евгения… очнись…

Так ее никто не называл — даже мама в детстве. Кто-то с силой хлестал ее по щекам. Не ощущая физической боли, Джин слышала звук этих ударов. Она разглядела силуэт Вадима — скорее, даже не увидела, а почувствовала, что это именно он, увидела — и растворилась в безмолвии…

Вадим никогда не видел более странного дома. Ему показалось, что дом напряженно наблюдает за ним — наблюдает, как опытный разведчик, пытающийся определить из засады, что несет в себе незнакомец — опасность, тупое равнодушие или прямую угрозу.

А также показалось (абсолютно безумное чувство!), что здесь давным-давно никто не живет, поэтому дом настолько озлобился от собственной пустоты. Конечно, это было не так — подобное не могло быть правдой. В этом доме жили живые люди, у них были свои печали, неприятности, проблемы и радости — все то, что отличает нормальных живых людей. Однако ощущение, которое оставлял дом, было именно таким. Да, Вадим никогда не ощущал ничего подобного — даже близко ничего похожего. Оттого-то он неподвижно застыл напротив темных проемов окон, а они словно изучали, оценивали и выбирали его — искали в госте что-то важное.

На самом деле Вадим вовсе не собирался сюда приезжать. Это случилось неожиданно. И если кто-нибудь сказал бы ему, что после полудня он будет стоять перед этим странным домом, испытывая самые необычные ощущения, он громко рассмеялся бы этому человеку прямо в лицо.

Утром, по дороге на работу, Вадим машинально думал о случае, который произошел с Джин: кто-то испортил ее чертеж. Но это не вызывало у него неприятных мыслей — ничего подобного. Он просто думал о том, что надо обязательно подойти, поинтересоваться, как дела у Джин, и найти гада-вредителя. Ведь если этот негодяй нанес удар один раз, то он непременно ударит еще раз.

Но, едва Вадим вошел в офис, ему в глаза сразу бросился пустой стол Джин, перед которым с самым злобным видом стоял заместитель, что-то бубня себе под нос.

— Ваша сумасшедшая не явилась на работу, — злорадно сообщил он. — Наверняка наглоталась наркоты и валяется где-нибудь в отключке. Надо ее увольнять!